К мужу... на войну

Участники великой войны, Победители — они для нас, нынешних, настоящие герои. Но кем они были в повседневности, что давало им силы на фронте и трудовом поприще в неоднозначную эпоху? Об этом на примере своего отца рассказывает автор.

Смотрю на старую фотографию моих родителей, и сердце наполняют нежность и жалость. Какие они молодые, красивые, как благородно, с достоинством держатся в своей скромной выходной (!) одежонке! Какое терпение и внутренняя готовность ко всему, что встретится в жизни, не сулившей ничего хорошего, кроме любви! Хотя… разве мало этого? Не о том ли мечтает каждый из нас, соединившихся в браке, — о любви и верности до гроба? У моих ныне покойных папы и мамы, снявшихся двадцатисемилетними перед Отечественной войной, это получилось.

 До двадцати они жили рядом в соседних деревушках на Рязанщине и вряд ли знали о существовании друг друга: у каждого своих недетских забот хватало. Пятилетним пацаном — с голодного восемнадцатого — папа мыкался по чужим углам: отец его, а мой дедушка, попал раненым в четырнадцатом году в составе армии генерала Самсонова в германский плен, а бабушка, заболев и оказавшись без поддержки, не смогла сама содержать ни себя, ни своих двух детей, в том числе, моего отца. Уже в двадцать втором, вернувшись на родину из плена, дед забрал из приюта сына и дочку, а из больницы в Шацке — жену. Привез их в нашу Лесную Слободу, где не оставалось ни родных, ни близких, только родовое крестьянское пепелище, и совершил, на мой нынешний взгляд, подвиг, а по его разумению — единственно возможное в тех условиях дело: обустроился заново. А именно: в лесу за нашими огородами напилил ночью сухостоя и срубил на скорую руку избушку-времянку. Оставил в ней женщин, а сам вместе с десятилетним сыном отправился на отхожий промысел — выделывать овчины. Благо, ремеслу этому научился в мастеровитой, но бедной на пашню области еще до войны от своего отца, а моего прадеда, потомка запорожских казаков, переселенных Екатериной II из Сечи на границу с мордвой. 

 Так что учиться моему отцу не пришлось почти совсем (лишь три-четыре месяца походил зимой в первый класс). Но что удивительно, читал и писал он грамотнее, чем мама, три года проучившаяся в местной школе, судил обо всем здраво. Наверное, сказались родовые гены вольнолюбивых казаков, благоприятная атмосфера НЭПа, быстро возродившего разрушенную российскую деревню и давшего какой-никакой шанс предприимчивым людям типа моих предков. Дедушка тогда довольно быстро встал на ноги. Поставил новую избу-пятистенок, завел лошадь, корову и, решив, что крепнувшему хозяйству нужна помощница, надумал женить сына.

Как невесту подыскивали

Подходящей невесты — из трудолюбивой, благонравной и не очень состоятельной семьи (подыскивали всегда ровню) — в нашей маленькой деревушке не нашлось. И тогда кто-то из приятелей отца порекомендовал поискать хорошую девку в соседней, более крупной, деревне Красный Холм. Отправились туда ватажкой, и на посиделках (их устраивали обычно в съемных домах) отец впервые увидел маму. Она, как позже рассказывал, понравилась ему с первого взгляда: скромная, приглядная. Подойти и познакомиться постеснялся, но у ребят выспросил: зовут Настей, кроме нее в семье еще четверо детей — двое братьев и столько же сестер. Пришел на посиделки второй и третий раз с одной мыслью: увидеть Настю. И она его внимание заметила и тоже заинтересовалась: парень видный! Выходили вместе с посиделок — спросил, преодолевая смущение: «Присылать сватов?» Она не ответила, только прыснула в рукав. Папа к деду: «Нашел невесту — сватайте!» Мамина семья — Сорокиных — деду понравилась: старшие — работящие, уважительные, и дети к труду приученные. Словом, ничего не оставалось, как сыграть свадьбу…

 Зажили молодые в согласии и приязни, да вот беда — единоличная счастливая жизнь в деревне тогда заканчивалась. Лошадь и корову дед с бабушкой уже отвели на колхозный двор, где от бескормицы они пали в первую же зиму. К счастью, «крепостное» колхозное право еще по-настоящему не оформилось, страна нуждалась в рабочих для быстро развивавшейся промышленности, и отца отпустили из Слободы в Москву. Там он устроился в какую-то контору истопником, получил койку в общежитии, а позже снял угол где-то на окраине и вызвал маму. Те годы в Москве — с 1937-й по 1941-й — были самыми счастливыми в их жизни. Зарплаты невысокие, но отец еще где-то прирабатывал, мама вязала шерстяные носки и продавала на рынке — на жизнь хватало. Наверное, скоро получили бы комнату в коммуналке и стали заправскими горожанами, но началась война…

 Отца, не пригодившегося для армейской службы в мирное время, призвали сначала в трудармию — рыть окопы под Москвой, а затем и в действующую, в противотанковый полк резерва Главного командования. А мама с двухгодовалой дочкой, моей сестрой Верой, приехала в отцовскую деревню: в Москве ей одной было бы труднее. Оттуда, из деревни, мама в первую военную зиму ездила к отцу.

Повезло с женой

О той поездке, сколько себя помню в детстве, всегда говорилось в нашей семье как о поездке на фронт, на вой­ну. По малолетству не видел в том ничего особенного: на фронт так на фронт — что тут такого? И позже, повзрослев, не придавал тому, с сокрушением признаюсь, большого значения. Иначе расспросил бы маму с дотошностью: что да как?

 И только теперь в полной мере оценивая мамин поступок, жалею, что о деталях той поездки известно мне очень мало. Как добилась отпуска из колхоза, где ее сразу по приезде из Москвы впрягли в работу? Как удалось сесть на поезд, забитый до отказа? Как допустили до комполка — полковника и орденоносца, какие слова нашла она, чтобы он отпустил к ней на ночь из части мужа? 

 Я даже не знаю точно, как узнала она о расположении части: ведь тогда, в то суровое время, все было тайной и секретом, а письма из армии подвергались цензуре. Кажется, первоначально полк стоял где-то недалеко от того места, где они жили в Москве, и это позволило отцу сообщить маме какие-то координаты. 

 Помню лишь, как он с восторгом рассказывал: «Надо же: сформировались, на фронт собираемся отправляться, а меня батарейный командир в штаб отправляет с посыльным: мол, там для тебя известие. Иду и ломаю голову: что за известие такое, не случилось ли чего дома? А мне начштаба и говорит: повезло тебе, солдат: как жена тебя любит! Приехала — ждет тут недалеко. Упросила комполка отпустить тебя повидаться. Даем тебе ночь, но к утру чтобы был здесь как штык! Иначе — трибунал! Ну, я, конечно, бегом, куда указали. Открываю дверь — она!» 

 Отец замолкал, но всем, кто слушал его, было ясно, что испытывал он в те минуты…

В бой роковой…

 С таким же душевным волнением он вспоминал о главном в своей фронтовой жизни бое под Витебском в конце сорок третьего, когда наша армия, оправившись от тяжелых поражений, начала отвоевывать захваченные немцами территории. Сидя в праздник на лавочке с мужиками, покуривая и кося взглядом туда, где в группе подружек о чем-то своем толкует и пересмеивается жена, делился пережитым. Позже, уже в свою журналистскую пору, я записал его рассказ (сколько раз он повторял его!) для газеты, в которой работал в конце шестидесятых, и привожу его сейчас без поправок:
 «У меня всё как перед глазами… Вечер. Снимаемся со своими пятьдесятседьмыми (орудия надежные, хоть и не очень мощные) с прежнего места в полста километров от фронта и своим ходом — вперед! Догадываемся: немцы готовятся к контрнаступлению, и наш полк, как всегда, бросают на танкоопасное направление. После полуночи окапываемся и готовимся к бою. Но он как-то сразу пошел не так, как мы ожидали. Атаку на фланге после артподготовки, наоборот, с утра начали наши танкисты. Сначала у них шло без потерь, но потом задымила одна наша «тридцатьчетверка», вторая, третья, четвертая… Видим: их расстреливают немецкие самоходки. Они за деревьями в километре от нас, незаметные танкистам. Переживаем, но помочь ничем не можем: ведь в землю перед этим зарылись, как кроты, чтобы в случае чего бить по наступающим немецким танкам прямой наводкой. Но тут командир батареи командует: «Орудия выкатить! Поможем нашим танкистам!» Ну, мы сразу же к лафетам! Понимаем: опасно на открытом месте действовать, но по-другому самоходки нам не достать огнем. Немецкие артиллеристы в пылу боя нас сразу не замечают, и одну из самоходок мы первым же залпом накрываем. Только тогда другие развернулись в нашу сторону. Подношу бронебойный к своей пушечке и думаю: кто первый? Слышу в стороне от себя разрыв и стоны раненых — матерюсь: не успели! Но нет, и наш наводчик оказался не промах, замочил еще одну самоходку. Порадовались, но и сами не убереглись: накрыло нас разрывом. Я сразу отключился (ведь ранило меня не только в руку, но и в голову) и не увидел, чем все закончилось. Но в госпитале однополчанин рассказал: немецкое контрнаступление наши танкисты практически сорвали. Ну а мне в строй уже не пришлось вернуться. Комиссовали меня по второй группе инвалидности…»

Земля своя, родная 

 В госпиталь за отцом в Подмосковье тоже ездила мама: очень слаб он был после ранения. Но то ли забота жены, то ли то время суровое быстро поставили его на ноги, и ежегодная врачебная комиссия группу инвалидности скоро сменила ему на третью. Платили по ней тогда сущие копейки. Потому папа устроился сторожем в лесную больницу-интернат за семь километров от нашей деревни. Летом через день ездил туда на велосипеде, а зимой ходил пешком по льду через Цну, рискуя каждую минуту очутиться в полынье. Не мог не рисковать: заботник о семье он был удивительный. 

 Отдыхающим в течение всего дня я видел его лишь несколько раз в большие праздники. В редкие свободные часы помогал маме — неутомимому и удачливому грибнику — собирать и сушить грибы (ели их сами круглый год и продавали на московских рынках), выращивал для себя и того же рынка картофель. Не отказывался и от почти бесплатной — за палочки-трудодни — работы в колхозе в пору сева и уборочной, когда рабочих рук хозяйству катастрофически не хватало. (Мама-то моя, принеся с утра из леса кошелку грибов, и свою норму колхозных трудодней выполняла исправно).

 Словом, мой отец-инвалид вел себя так, чтобы жена (ну, и мы, дети, конечно) гордилась им и отвечала любовью на любовь, хотя открыто никогда не демонстрировала ее, как он. Случалось, рассорятся (а без этого не обходилось, характер у отца был обидчивый и эмоциональный) — она только вздохнет тяжело и скажет: «Он же больной, инвалид — надо терпеть!» Терпела и заботилась о нем всегда, особенно в последние пять лет жизни, когда фронтовые ранения его (они опять потянули на вторую группу!) дали о себе знать и простреленная голова гудела от боли. Приезжал к ним в отпуск и видел, как хорошо отцу с мамой, только в ней его спасение. 

В последние городские годы

В начале шестидесятых годов прошлого века мои родители переехали из Лесной Слободы в Куйбышев (ныне Самара), где купили небольшой домик в пригороде. Там папа почти до последних своих дней (умер он в девяносто втором) продолжал работать конюхом в подсобном хозяйстве огромного военного завода и очень гордился, что его ценит директор — тоже, как и он, участник войны. 9 Мая, направляясь на заводские и районные торжества, надевал свой выходной костюм с наградами, считая участие в великой вой­не советского народа главным событием своей жизни.

 Мама после его смерти прожила еще одиннадцать лет (они ровесники) и, умирая, в последние свои минуты попросила: «Похороните рядом…» С кем рядом, не сказала, но это было ясно без слов…

 Смотрю на их фотографию, перебираю медали и ордена отца, и хочется заплакать, попросить прощения (может, любил недостаточно?). Но вспомнишь их живыми, и душа очищается, печаль становится не тягостной, а светлой. Хочется жить. И любить — как папа, жалеть и прощать — как мама, оберегать свою Родину и работать для нее и детей (как бы всё ни поворачивалось для тебя в отдельные моменты) до тех пор, пока совсем не иссякнут силы, — как они оба!