Сильная любовь
Куприян все-таки дожил до пенсии. Дожить-то дожил, но не пережил. В тот же день напился с друзьями на радостях, что закончились трудовые мучения, до дома кое-как доволокся, на второй этаж почти поднялся, да на предпоследней ступеньке споткнулся и кубарем скатился вниз. Там и остался лежать до утра. Утром соседка с первого этажа скотину собралась убирать, вышла в коридор и наткнулась на Куприяна, лежащего почти у самой ее двери.
– Купрей, чего развалился у самого порога? Ни пройти ни проехать, – слегка пнула сапогом соседа Антонина. – С утра уже нализался как свинья!
В ответ Куприян только что-то невнятно прохрипел.
– Что, что? – не расслышав, нагнулась над ним соседка и тут же резко от-прянула назад, разглядев синюшное лицо с запекшейся на лбу кровью. – Да ты чего, Купрей, ты чего? – испуганно прошептала Антонина, пятясь от скрючен-ного на полу соседа. – Плохо тебе, что ли?
Наткнувшись спиной на собственную дверь, Антонина резко развернулась, рывком отворила ее и прокричала вглубь квартиры:
– Федула, вставай, подь сюды! Твоему дружку Купрею совсем кирдык, си-ний весь у нашего порога ляжит и еле дышит, кровью по всей башке присох!
– Ох-ма, че орать-то, я че, врач, че ли? – раздался недовольный голос.
– Врач не врач, а поди посмотри, чего с им, я боюсь, – отодвинулась от две-ри Антонина, давая возможность мужу подойти к скрюченному соседу.
– Купрей, дружбан, ты чего? – склонился над бедолагой Федор.
– М-м-м, – промычал что-то в ответ Куприян.
– Купрей, не понял, плохо тебе? Повтори, – осторожно тронул за плечо друга Федор.
– А то не видишь, что плохо! – прикрикнула на супруга Антонина, придя в себя от потрясения.
– Да заткнись ты, – цыкнул на жену Федор, – без тебя разберемся! Пойди поднимися лучше к Любке, скажи ей, что с мужиком ейным плохо.
Боязливо обойдя соседа стороной, Антонина стала подниматься на второй этаж.
– Купрей, давай я тебя подниму, – попробовал оторвать друга от пола Фе-дор, схватив его за подмышки.
– Хр-р-р, – захрипел Куприян, вытаращив глаза. И тут же из уголка его рта потекла кровь.
– Вот черт! – испугался Федор и уложил Куприяна обратно на пол. – Чего это с тобой?
– Хр-р-р.
На втором этаже громко хлопнула дверь, и раздался визгливый голос Любки:
– Ну и где этот алкаш?
– Я ж говорила, внизу лежит, синий весь, – ответила Антонина.
– Синий? Потому что законченный алкаш, – грузно спустилась вниз Любка и сходу с силой пнула лежащего мужа. – Вставай, падло, хватит народ баламу-тить!
– Хр-р-р.
– Ты, че, дура, ему ж плохо. Глянь, кровь горлом идет, – оттолкнул Купри-янову жену Федор.
– Плохо ему! – скривила рябое лицо Любка. – Пить без меня не надо было, тогда б и плохо не было, а так боженька наказывает. Не фиг супругу законную динамить.
– Ну, эт вы отношенки-то свои потом завыясняете, – отодвинул Любку ру-кой подальше от мужа Федор. – А сейчас врачей вызывать надоть и за фельд-шерицей сбегать. Давайте-ка, бабоньки, мухой, одна нога там, другая здесь, а я пока с Купреем побуду.
Минут через двадцать подошла фельдшер, посмотрела на Куприяна, достала мобильник и вызвала скорую. Приехавшая скорая увезла мужика в боль-ницу, где он и умер на следующий день.
Узнав о смерти мужа, Любка тут же отправилась в сельскую администрацию.
– Кать, горе у меня нынче, – притворно захныкала Куприяниха, войдя в ка-бинет главы поселения, – Купрей помер.
– Слышала, – отложила в сторону деловые бумаги Екатерина Матвеевна и сочувственно посмотрела на Любку, растиравшую кончиком черного платка сухие глаза. – Соболезную. Что делать собираешься?
– А что делать? Хоронить. Вот за деньгами к тебе пришла, поминки надо устраивать, туды-сюды, расходы одне. Я уж посчитала – только водки ящика три-четыре надобно, а закуски так и того больше. А еще гроб, могилку копать, да мало ли… Так что тысяч десять давай, не меньше.
Сочувственное выражение на худом лице Екатерины Матвеевны сменилось удивлением.
– Ты, Любка, что-то путаешь. У нас тут не собес и не благотворительная организация. Помочь поможем, транспорт там – Куприяна из морга привезти, да на похороны, ну, венок от поселка, а на водку и на прочее сама изыскивай, у меня на это деньги не заложены.
– Да ты че, Кать, как не заложены? – покрылась красными пятнами Любка. – А где ж я возьму, у меня отродясь таких денег не бывало. Кать, ты че?
– Кто ж виноват, копить надо было, а не пьянствовать всю жизнь, – строго оборвала Любкин визг Екатерина Матвеевна. – Работать надо было, а ты только и знала, что гулять и веселиться. Поезжай в собес, оформи бумаги о смерти на Куприяна, они тебе выделят тысячу-другую, на гроб хватит.
– Да на какой гроб?! – наливаясь злобой, заорала Любка. – Мне на поминки денег нет, а ты про гроб!
– Ну, про поминки с водкой ты забудь, киселя с кутьей людям подашь, – стукнула по столу кулаком Екатерина Матвеевна.
– Да ты че, дура? – визгливо завопила вдова. – Ты че, издеваешься? Какой кисель, какая кутья, че обо мне народ подумает?
– Ну, вот что, голубушка, – нахмурившись, поднялась из-за стола глава сельсовета, – иди-ка ты отсюда, пока я не передумала с транспортом. И мой тебе добрый совет – поезжай в район, в собес, пока рабочий день не кончился. А людям про тебя думать нечего, они о тебе и так все знают.
– И на что я поеду? – сбавив тон, захныкала Любка. – У меня ни рубля нет.
– Что, вообще нет?
– Откуда, я ж не работаю, а этот даже пенсию первую не получил.
Екатерина Матвеевна укоризненно покачала головой, достала из своей су-мочки кошелек и протянула Любке триста рублей.
– На. На дорогу туда и обратно, хватит вполне.
– Ой, Катюш, спасибочки, – тут же просияла заискивающей улыбкой Люб-ка. – Ты настоящая баба. Душевная. Всегда буду за тебя голосовать.
– Иди, иди уже, – отмахнулась от нее Екатерина Матвеевна.
Вечером из Куприяновой квартиры раздавались пьяные голоса.
– Почему так несправедливо на свете, а? Я тебя спрашиваю! – стучала ку-лаком по столу Любка, обращаясь к уже совсем охмелевшей соседке Антонине и ее мужу Федору. – Вот подох мой и меня одну оставил. Это что, правильно? Не прощу ему!
– Дак надо было и тебя с собою Купрею забрать? – пьяненько оскалился Федор, расстегивая ворот полинявшей рубахи.
– Ты че, придурок? – вылупилась на него вдова. – Я про то, на что жить мне до пенсии еще три года.
– Дак делай чего нибудь, – Федор разлил по стаканам остатки самогона.
– Чего делай, чего делай? Больная вся, ноги не ходят, руки не шевелятся. Вот выпью, так еще ничего, а как трезвая, хоть вой.
– Ну, может, пенсию по потере кормильца запишут, ты к Катьке-то сходи завтра, узнай, не откладывай, – хитро сощурил глаза сосед и опрокинул в себя содержимое стакана.
– А что, есть такая? – оживилась Любка.
– А то! – важно подтвердил Федор. – Хоронить Купрея когда будешь?
– Вот завтра у Катьки пенсию за кормильца получу, тогда и буду.
– Ну, ладно, бувай, что ли, как нужен буду – позовешь, – Федор поднял свою жену с табуретки и, шатаясь, повел ее к двери.
С утра Любка нетерпеливо топталась у сельсовета.
– Ну, оформила бумаги, деньги получила? Когда за Куприяном машину по-сылать? – подошла к двери Екатерина Матвеевна.
– Ты, Кать, мне зубы не заговаривай, ты мне пенсию на потерю кормильца выпиши, тогда и поедем.
– Подожди-подожди, – опешила Екатерина Матвеевна, – что-то я не пойму, какую пенсию, какого кормильца? Ты вчера в районе была, в собес ходила?
– На кой мне твой собес? – завизжала вдова. – Что мне там сдалось? Из-за тысячи унижаться? Не ездила я туда и не поеду. Да ты мне на мозги не капай, а лучше пенсию выписывай на Купрея, на мою поддержку. У меня денег ни копейки совсем.
– Как – денег нет? – ахнула Екатерина Матвеевна. – Я ж тебе дала вчера триста рублей!
– Фу ты, ну ты, триста рублей, – сплюнула на землю Любка, – тоже мне деньги!
– Постой-постой, так ты их пропила? – дошло до Екатерины Матвеевны.
– Не пропила, а помянула Купрея с соседями. А что, нельзя? – нагло подбо-ченилась Любка. – Или копеек своих пожалела? Подачкой откупиться решила?
– Пожалела, вот теперь точно пожалела. Ну да ладно, впредь наука.
– Так как насчет пенсии?
– Совсем у тебя от сивухи мозги брякнулись, – укоризненно покачала голо-вой Екатерина Матвеевна. – Ты что, дите несовершеннолетнее? Это им такие пенсии назначаются, да и то не мной.
– А кем?
– Да какая разница кем, тебе все равно не светит. Ты лучше скажи, когда за мужем поедешь? Уже второй день пошел, а хоронят по обычаю на третий.
– А вот сама и хорони по обычаю, – с ненавистью взвизгнула Любка. – А у меня денег нет.
– Да ты что, Любка! – аж всплеснула руками Екатерина Матвеевна. – По-бойся Бога, он же муж твой. Ты с ним сколько прожила? Лет тридцать-тридцать пять?
– А сколько б ни прожила, не твоего ума дело. Хоронить не буду, пусть государство хоронит. Вот! – удивилась своей неожиданной мысли Любка.
– Как же так? – возмутилась Екатерина Матвеевна. – Он же тебя всю жизнь поил-кормил, сына родили. Что Серега скажет, когда из тюрьмы вернется? Спросит, где батькина могила, а ты ему что?
– А ничего, на кой ему такой батька. Серега его никогда не любил, он ему всегда до лампочки был.
– Тьфу на тебя! – в сердцах сплюнула в сторону Любки Екатерина Матве-евна. – Последний раз спрашиваю, в район поедешь?
– Денег дай.
– Нет.
– Ну, тогда сама и хорони.
Все последующие дни Любка слонялась по деревне пьяная и жаловалась людям:
– Что за жизнь, разве это жизнь? Похоронить мужика не дают по-человечески, что он и на пенсию хоть одну не заработал?
– Ты б не пила, а бумаги в собесе оформила бы да и похоронила, – осужда-юще неслось ей в след.
– Какие похороны без поминок? – сетовала Любка, не замечая неприязни окружающих.
– А тебе только б напиться. Жалко ведь Купрея, хороший мужик был, а по-хоронят как собаку, под номером, – жалели Куприяна на деревне.
– А мне что, не жалко, мне не жалко? – пускала слезу Любка. – Мне больше вашего жалко, как я без могилки… И помянуть некуда придтить будет, и по-мру – лежать мне не рядом.
– Так езжай, забери Куприяна.
– Пусть Катька хоронит, у меня денег нет, – злобно огрызалась в ответ Любка и уходила прочь.
На восьмой, со смерти Куприяна, день Екатерина Матвеевна сама прошлась по деревне и к обеду набрала необходимую для похорон сумму. А уже утром де-вятого дня закрытый гроб с телом покойника стоял у сельской администрации для прощания. Соседи ближние и дальние подходили к домовине, скорбно переговаривались между собой, некоторые крестились. К полудню на деревенском кладбище появился свежий холмик, укрытый пахучим лапником, сверху положены были четыре красные гвоздики и воткнута табличка с фамилией и годами жизни покойного. Благоверную Куприяна ни до, ни после похорон в тот день так никто и не увидел.
А через три дня не просыхавшая Любка споткнулась на предпоследней сту-пеньке своего дома и кубарем скатилась вниз, свернув шею.
Утром Антонина в коридоре наткнулась на тело соседки и дико закричала от ужаса.
– Купрей за собою забрал, сердечную, – сделал вывод нахмурившийся Фе-дор, не обнаружив пульса у Любки. – Любил, видать, сильно.
Последняя дура
Алкоголик-инвалид Колька Цыган, хоть ему еще не стукнуло и шестидесяти, выглядел на все восемьдесят. Опираясь на самодельный костыль, ноги пере-двигал с трудом, голова постоянно тряслась, будто после сильнейшей контузии, руки ходили ходуном. Колькино небритое неделю землистое лицо напоминало печеное яблоко. Глаза – две узкие щелочки, бесцветные и вечно злые. Колька только и делал, что жаловался собутыльникам на несправедливую жизнь да на свои болячки, на вороватую власть да на жадных соседей. А вот на память не грешил: все обиды и несправедливости в голове хранил и никому их не прощал, и только случай подворачивался, тут же назад возвращал с большими процентами – кому сплетнями да наветами, кому вредительством да мелкими пакостями, а над слабыми так просто открыто издевался.
Особенно доставалось прежней «классухе» Цыгана, Александре Ивановне. Александра Ивановна была старше Кольки лет на пятнадцать и памятью очень страдала, сердечная. Зная этот недостаток, Колька ее возраст снивелировал до своего и тыкал ей при встречах, будто ровне.
– А помнишь, Шурка, как двойки мне ни за что ставила? Забыла? А я не за-был, век помнить буду, память-то у меня крепче твоей.
– Так, верно, не учился ты, Ванечка, вот и ставила, – щурилась подслеповатая старушка на бывшего ученика.
– Какой я тебе Ванечка? Совсем крыша у тебя поехала. Николай я, для тебя Петрович, – дышал перегаром на Александру Ивановну инвалид. – Отличником я был по всем предметам, у тебя токо двойки маял по несправедливости.
И Александра Ивановна начинала плакать от стыда за то, что понапрасну обижала отличника Николая Петровича, выставляя ему двойки.
Другой раз, подкараулив Александру Ивановну у сельмага, Колька наседал на нее:
– Че, Шурка, за собачим кормом пришла?
– За каким собачим кормом, Антоша? Нет у меня собаки вовсе, – удивлялась вопросу старушка.
– Шурка, совсем ты безмозглая стала. Где ты Антошу-то увидала, а? Нико-лай я, для тебя Петрович, вот и зови так, с полным уважением, – поправлял в кармане старой дубленки бутылку дешевого вина инвалид. – Кто ты такая, чтоб мне тыкать, а? Кто ты вообще на свете есть предо мной? Нищета ты последняя, голь перекатная.
– А чего нищета? – возмущалась бывшая учительница. – И не нищета ника-кая, вот и пенсию получаю.
– Какая пенсия там у тебя, разве ж это пенсия? Тьфу это, а не пенсия! – плевал под ноги Александре Ивановне деревенский пакостник. – Вот скоко ты в своей школе годов отпахала, скажи?
– Не помню уже, – пыталась сосчитать старушка, – вроде как пятьдесят, а может, и больше.
– Ага, пятьдесят, – торжествующе кивал Колька, – и ни фига не заработала! Хватает токо на кашу да молоко с хлебом, ну аще на сосиски собачьи, вот и все твое счастье. Это тебя Бог наказал. Знаешь почему?
– Почему, Николай Петрович? – волнуясь, переспрашивала Александра Ивановна.
– Потому что меня гоняла почем зря да моему папаше ябедовала про то, чего и отродясь не бывало. И не совестно тебе после этого в глаза мне смотреть? – корил бедную старушку инвалид. – Знаешь, как меня батька лупцевал? Ни сидеть, ни лежать неделями не мог, живого места не было. А все из-за твоей напраслины.
И Александра Ивановна вновь плакала от жалости к Кольке.
– А знаешь ты, Шурка, что моя пенсия в три раза поболе твоей будет, хоть ты и полвека пропахала, а я и дня не работал? – пьяненько подмигивал Колька, встречая Александру Ивановну на пороге почты в день выдачи содержания.
– А как так, Сережа? – искренне удивлялась старушка. – Разве можно-то получать в три раза больше, когда и вовсе уж не работал?
– Какой я тебе Сережа, старая карга, я тебе по чину Николай Петрович. Совсем память потеряла.
– Прости меня, Николай Петрович, – винилась перед пьяницей забывчивая пенсионерка, – не признала сразу.
– То-то, – снисходительно ухмылялся инвалид, – а то Сережа какой-то… Вот потому и пенсия у тебя никакая, что памяти нет. Слыхала поговорку про то, что работа не волк, или про то, что она только дураков любит? Вот ты, Шурка, и есть эта самая дура. Работала, работала, а денег не заработала. А я не работал, а денег маю, тебе не чета. Могу хоть винцо, хоть водочки, а могу и коньяк «Белый аист» в пять звезд или шампанское. И торт с кафетами могу, и зефиры в шоколадах, если захочу. А ты что? Кашку пшенную да хлебца с собачьей сосиской и молоком каким из химии, вот и вся твоя радость.
– А чего это тебе, Николай Петрович, почет-то такой? – уважительно инте-ресовалась старушка.
– Так я ж, Шурка, инвалид полный по военной линии. Герой, значит, – выпячивал грудь Колька.
– Герой! – восторженно смотрела на алкоголика Александра Ивановна.
Колька никому не рассказывал, как на «срочке» заработал свою инвалид-ность. Призвали Цыгана в афганскую компанию, ну и направили сначала в учебку куда-то под Ташкент, а потом и за речку в район Кандагара. Через пару недель после прибытия на место службы выменял Колька часы на спирт, напился в одиночку и уснул прямо на дороге. В темноте по ногам БТР и проехал. Одну Колькину ногу хирургам удалось спасти, а вот другую нет. Отрезали солдату ступню, и комиссовали по-быстрому, выправив боевые документы, чтоб разбо-рок инцидента не проводить и командование части под удар не подставлять. Так и стал Цыган героем-инвалидом, постепенно перекочевав в алкоголики, пенсию-то приличную положили.
– Да, герой, – подбоченивался Колька, задирая небритый подбородок.
И Алексанра Ивановна опять плакала – теперь от гордости за Кольку.
– Дура ты, Шурка, – довольно улыбался Цыган, открывая дверь почтового отделения, – дура ты последняя.
____________________________
Впервые в «Петровском мосте». Д. Воронин — член Союза писателей России, автор четырех книг прозы. Живет в Калининградской области
